Нетронутым остался лишь бетонный пол в четырех просторных комнатах. На него к ночи ложилось четыреста человек в одежде, промокшей до последней нитки и облепленной грязью. Люди выжимали у дверей одежду, из нее текли грязные ручьи. Отборным матом крыли они распроклятый дождь и болото. Тесными рядами ложились на бетонный, слегка запорошенный соломой пол. Люди старались согреть друг друга. Одежда парилась, но не просыхала. А сквозь мешки на оконных рамах сочилась на пол вода. Дождь сыпал густой дробью по остаткам железа на крыше, а в щелястую дверь дул ветер.
Утром пили чай в ветхом бараке, где была кухня, и уходили к насыпи. В обед ели убийственную в своем однообразии постную чечевицу, полтора фунта черного, как антрацит, хлеба.
Это было все, что мог дать город.
Технорук, сухой высокий старик с двумя глубокими морщинами на щеках, Валериан Никодимович Патошкин и техник Вакуленко, коренастый, с мясистым носом на грубо скроенном лице, поместились в квартире начальника станции.
Токарев ночевал в комнатушке станционного чекиста Холявы, коротконогого, подвижного, как ртуть.
Строительный отряд с озлобленным упорством переносил лишения.
Насыпь с каждым днем углублялась в лес.
Отряд насчитывал уже девять дезертиров. Через несколько дней сбежало еще пять.
Первый удар стройка получила на второй неделе: с вечерним поездом не пришел из города хлеб.
Дубава разбудил Токарева и сообщил ему об этом.
Секретарь партколлектива, спустив на пол волосатые ноги, яростно скреб у себя под мышкой.
— Начинаются игрушки! — буркнул он себе под нос, быстро одеваясь.
В комнату вкатился шарообразный Холява.
— Сыпь к телефону и достучись до Особого отдела, — приказал ему Токарев. — А ты никому о хлебе ни звука, — предупредил он Дубаву.
После получасовой ругани с линейными телефонистами напористый Холява добился связи с замнач Особого отдела Жухраем. Слушая его перебранку, Токарев нетерпеливо переступал с ноги на ногу.
— Что? Хлеба не доставили? Я сейчас узнаю, кто это сделал, — угрожающе загудел в трубку Жухрай.
— Ты мне скажи, чем мы завтра людей кормить будем? — сердито кричал в трубку Токарев.
Жухрай видимо, что-то обдумывал. После длинной паузы секретарь партколлектива услыхал:
— Хлеб доставим ночью. Я пошлю с машиной Литке, он дорогу знает. Под утро хлеб будет у вас.
Чуть свет к станции подошла забрызганная грязью машина, нагруженная мешками с хлебом. Из нее устало вылез бледный от бессонной ночи Литке-сын.
Борьба за стройку обострялась. Из правления дороги сообщили: нет шпал. В городе не находили средств для переброски рельсов и паровозиков на стройку, и сами паровозики, оказалось, требовали значительного ремонта. Первая партия заканчивала работу, а смены не было, задерживать же вымотавших все свои силы людей не было возможности.
В старом бараке до поздней ночи при свете коптилки совещался актив.
Утром в город уехали Токарев, Дубава, Клавичек, захватив еще шестерых для ремонта паровозов и доставки рельсов. Клавичек, как пекарь по профессии, посылался контролером в отдел снабжения, а остальные — в Пущу-Водицу.
А дождь все лил.
Корчагин с трудом вытянул из липкой глины ногу и по острому холоду в ступне понял, что гнилая подошва сапога совсем отвалилась. С самого приезда сюда он страдал из-за худых сапог, всегда сырых и чавкающих грязью; сейчас же одна подошва отлетела совсем, и голая нога ступала в режуще-холодную глиняную кашу. Сапог выводил его из строя. Вытянув из грязи остаток подошвы, Павел с отчаянием глянул на него и нарушил данное себе слово не ругаться. С остатком сапога пошел в барак. Сел около походной кухни, развернул всю в грязи портянку и поставил к печке окоченевшую от стужи ногу.
На кухонном столе резала свеклу Одарка, жена путевого сторожа, взятая поваром в помощники. Природа дала далеко не старой сторожихе всего вволю: по-мужски широкая в плечах, с богатырской грудью, с крутыми могучими бедрами, она умело орудовала ножом, и на столе быстро росла гора нарезанных овощей.
Одарка кинула на Павла небрежный взгляд и недоброжелательно спросила:
— Ты что, к обеду мостишься? Раненько малость. От работы, паренек, видно, улепетываешь. Куда ты ноги-то суешь? Тут ведь кухня, а не баня, — брала она в оборот Корчагина.
Вошел пожилой повар.
— Сапог порвался вдребезги, — объяснил свое присутствие на кухне Павел.
Повар посмотрел на искалеченный сапог и кивнул головой на Одарку:
— У нее муж наполовину сапожник, он вам может посодействовать, а то без обуви погибель.
Слушая повара, Одарка пригляделась к Павлу и немного смутилась.
— А я вас за лодыря приняла, — призналась она. Павел прощающе улыбнулся. Одарка глазом знатока осмотрела сапог.
— Латать его мой муж не будет — не к чему, а чтобы ногу не покалечить, я принесу вам старую калошу, на горище у нас такая валяется. Где ж это видано так мучиться! Не сегодня-завтра мороз ударит, пропадете, — уже сочувственно говорила Одарка и, положив нож, вышла.
Вскоре она вернулась с глубокой калошей и куском холста Когда завернутая в холстину и согретая нога была умещена в теплую калошу, Павел с молчаливой благодарностью поглядел на сторожиху.
Токарев приехал из города раздраженный, собрал в комнату Холявы актив и передал ему невеселые новости.
— Всюду заторы. Куда ни кинешься, везде колеса крутят и всё на одном месте. Мало мы, видно, белых гусей повыловили, на наш век их хватит, — докладывал старик собравшимся. — Я, ребятки, скажу открыто: дело ни к черту. Второй смены еще не собрали, а сколько пришлют — неизвестно. Мороз на носу. До него хотя умри, а нужно пройти болото, а то потом землю зубами не угрызешь. Ну, так вот, ребятки, в городе возьмут в «штосе» всех, кто там путает, а нам здесь надо удвоить скорость. Пять раз сдохни, а ветку построить надо. Какие мы иначе большевики будем — одна слякоть, — говорил Токарев не обычным хриповатым баском, а напряженно-стальным голосом. Блестевшие из-под насупленных бровей глаза его говорили о решительности и упрямстве. Сегодня же проведем закрытое собрание, растолкуем своим, и все завтра на работу. Утром беспартийных отпускаем, а сами остаемся. Вот решение губкома, — передал он Панкратову сложенный вчетверо лист.